Дрезденское сражение доказало союзникам ту неоспоримую истину, что, когда нет единства в начальстве, то успеха ожидать нельзя. Князь Шварценберг, начальствовавший соединенными армиями союзников, находился в самых стесненных обстоятельствах. Три союзные монарха были при армии и каждый из них имел своих доверенных лиц, искавших случая выказаться в глазах своих венценосных покровителей — и, таким образом, парализовали действия главнокомандующего. Соперничество национальностей, — различие идей и личное самолюбие порождали интриги и беспрерывные столкновения между ними. Упускалось много времени в напрасных спорах и когда подходила наконец решительная минута действия, оказывалось, что прежде задуманный план уже не годится никуда вследствие новых возникших случайностей.
Тоже самое случилось и перед Дрезденским сражением. Союзники могли бы занять этот город почти без выстрела, имев сосредоточенную двухсоттысячную армию в окрестностях Дрездена, тогда как в самом городе стоял только один корпус Сен-Сира едва в 14 000 человек; но пока у союзников велись переговоры, Наполеон уже успел вступить в столицу со стотысячною армиею на подкрепление осажденного гарнизона, и сражение уже не могло иметь того успеха. Хотя Дрезденское дело и нельзя считать поражением, как о том гласили тогда все французские бюллетени, оно было только неудачной атакой, но совсем тем оно имело совершенно вид поражения потому, что войска союзников должны были отступить, и отступление в бурную осеннюю ночь, со множеством раненых, по размокшим от дождя дорогам и в ужасном беспорядке, производило весьма печальное действие. Уныние распространилось в войске; утрачено было доверие к начальствующим лицам, все чувствовали какое-то ожесточение, соперничество национальностей заговорило громче, русские бранили немцев, взваливали на них всю вину, одним словом, упадок духа и беспорядок дошли до-нельзя. Положение было весьма критическое. Император Александр понял, что надо было решиться на что-нибудь отважное, смелое, дабы поднять дух войска, одним словом, расплатиться долгом с неприятелем, взять реванш, как говорят французы (une éclatante revange) и с этой целью принял он на себя звание главнокомандующего всеми союзными армиями и стал действовать самостоятельно.
Войскам приказано было отступить на юг, дабы преградить французам путь в Богемию, куда стремился Наполеон.
Тремя колоннами шла наша армия на юг, перешла горы, и после славного дела при Цегиста 15-го и 16 августа, в котором удалось графу Остерману пробиться сквозь корпус генерала Вандамма и стать на Теплицкую дорогу, армия наша была в свою очередь атакована французами в превосходном числе 17 августа близ местечка Кульма, где и произошло столь славное в наших летописях Кульмское сражение, продолжавшееся полтора дня и увенчавшее вполне славу нашего оружия, — говорю нашего, потому что русское войско более всех других приняло в нем участие.
Не стану рассказывать весь ход сражения, изложенного в подробности в нескольких сочинениях, но припомню только один эпизод, которому был я очевидцем и в котором на мою долю выпало принять непосредственное участие.
Ночь с 17-го на 18 августа прекратила упорное, но еще не решенное сражение, в котором приобрел себе вечную славу граф Остерман, запечатлев ее потерею руки[1]; — войска наши стали готовиться к новому бою и ранняя заря 18 августа застала их в боевом порядке по обеим сторонам большой дороги; левый фланг упирался в горы и состоял вместе с центром из русских войск, а австрийцы стояли на правом крыле близ деревни Карвиц. В резерве стоял отряд под командою великого князя Константина Павловича, при котором и я находился в качестве адъютанта.
Император Александр, выехав рано поутру вместе с королем прусским в сопровождении многочисленного и блестящего штаба, отправился на высокую гору Шлосберг, с вершины которой открылась вся панорама Кульмской долины и окрестностей. Живописные развалины древнего замка рисовались на вершине горы. Утро было прекрасное и поднявшийся туман, как занавес в театре, раскрыл величественную панораму окрестностей с их лесистыми холмами, оврагами, ручьями, разбросанными деревнями — и цепью высоких гор, терявшихся в дальней синеве. Посреди этой прекрасной декорации светлою ленточкой извивалась дорога, ведущая из Кульма к Теплицу, и по обеим сторонам ее рисовались темными пятнами на бледно-зеленеющем фоне две армии, стоящие друг против друга в недальнем расстоянии, ожидающие одного мановения руки, одного знака, чтобы ринуться в бой ожесточенный и кровавый. Зрелище было истинно величественное, и минута торжественная. Последовав вместе с великим князем за свитою государя, я был свидетелем этой минуты и никогда не изгладится она из памяти моей. Глядя на эту очаровательную природу, облитую золотистыми лучами восходящего солнца, сколько различных мыслей приходило мне в голову. Казалось, здесь-то рай должен быть земной. Красиво разбросанные в долине домики в садах так уютно выглядывали из-за зелени. На некоторых полях еще жатва не была убрана — все дышало свежестью, миром и жизнью, но бросив взгляд на усеянные в поле войска, сердце кровью обливалось и билось, чувствуя приближение роковой минуты!!. и сколько тысяч сердец дрожало в ожидании ее! Но сигнал уже подан — было около шести часов утра, забелели вдруг по холмам белые клубы дыма, и спустя несколько секунд послышался гул все чаще и чаще повторяемый раскатами эхо в горах, — и началась битва. Крестясь поскакали все по своим местам; адъютанты и ординарцы рассеялись с приказаниями по полю и бой закипел по всей линии. Отдаленные крики «ура»‚ стоны раненых, командные слова, топот конницы, стук оружия, наконец грохот ружейной и пушечной пальбы — все слилось в один общий беспорядочный и неумолкаемый гул. Облака дыма затмевали воздух и наполняли его пороховым запахом. С ожесточением бросались полки на полки, сшибалась конница, налетая тучею друг на друга, и поле покрылось трупами людей и лошадей. Вскоре тронулись и резервы наши, и храбрые воины, забыв усталость почти трехдневного боя, бросались в огонь с новым энтузиазмом и отвагой при криках «ура!» Гвардия наша делала чудеса храбрости. Все смешалось в рукопашный бой. Только в одиннадцатом часу показались в тылу французов войска под командою Клейста, которых Вандамм сначала принял за ожидаемое подкрепление. Смятение сделалось в их рядах всеобщее. Видя себя окруженными, французы думали только о личном спасении и стали пробиваться сквозь неприятеля и до того смешались с ним в тесных дефилеях гор, что и те и другие, полагая себя побежденными, бросали оружие и сдавались друг другу. Сражение приняло вид самый беспорядочный, солдаты карабкались по утесам, обрывались, скатывались с них и разбрелись до того по окрестным горам, что даже начальники пришли в недоумение; сам генерал Клейст, видя со всех сторон неприятелей, полагал уже себя в плену и бросился в лес искать спасения, пока не встретился случайно с генералом Дибичем, которому первому пришлось его вывести из заблуждения и поздравить с победою.
Почти в это самое время будучи послан уже в четвертый раз с различными поручениями, возвращался я, пробираясь с трудом по заваленным дорогам в дефилеях.
Измученный конь мой, весь в пене, едва мог передвигать ноги и спотыкался на каждом шагу; несколько раз рисковал я быть сброшенным и потому, сойдя с него, пошел пешком, держа лошадь под уздцы, и пробирался по довольно крутой тропинке. Чем ближе я подходил к открытому полю, тем чаще попадались мне тела убитых и раненых. Ужасно было глядеть на этих несчастных; стоны раненых в особенности раздирали мне душу. Многие из них умоляли о помощи, просили воды, кричали, ругались; но крик их и ругательства заглушались в массе других криков и в шуме битвы, которая все еще не умолкала, но перенеслась уже за местечко. Казаки и ординарцы скакали по полю по разным направлениям. Легко раненые солдаты помогали переносить на носилках тяжело раненых. Все это двигалось, кричало, бранилось, шумело. Проскакали двое всадников, крича: «Победа! Победа!» Несколько солдат крестились, другие прокричали: «Ура!» Слышу крики позади себя и топот лошадей. Оглядываюсь и вижу: выскакивает из-за опушки леса толпа всадников; вблизи раздаются несколько выстрелов, вглядываюсь и различаю французские мундиры. Я поспешно сел на лошадь и, вынув невольно саблю из ножен, стал шпорить коня своего, дабы отстраниться от нападающих; но тщетно усиливался я понукать измученное животное. Лошадь уперлась и не трогалась с места. Толпа подскакивает ближе, и вижу, что за ними скачут казаки вдогонку. Впереди всех неслась на тяжелом боевом коне тучная фигура французского генерала в расстегнутом нараспашку мундире; несколько офицеров следовали за ним. Два казака, бывшие у меня в тылу, случайно бросились ему на встречу с опущенными пиками. Слышу, хриплый голос кричит мне: «Général russe, sauvez moi!» Конь мой, завидя скачущих, инстинктивно пустился вслед за казаками. Я закричал: «Стой, казаки, стой! не коли!» — и едва успел спарировать удар пики, как уже французы были окружены со всех сторон и сдались нам в плен.
Взятие в Силезии в плен маршала Вандама гвардейскими казаками. Масло. Вторая четверть XIX в. Государственный исторический музей. Дар П.И. Плотникова
Гравюра К. Раля по оригиналу И. Клейна. 1810-е гг.
Гравюра К. Югеля по оригиналу Л. Вольфа. Около 1813
Французский генерал остановился и стал слезать с лошади. Толстое лицо его было красно от волнения, пот градом лил вместе с грязью по щекам его. Мундир на нем был весь в пыли. Вздохнув несколько раз тяжело, он обратился ко мне и, принимая меня все еще за генерала, вероятно по моей флотской шляпе, с театральным жестом подал мне свою шпагу, сказав: «Je vous rends, général, mon épée qui m’a servi pendant de longues années pour la gloire de mon pays». Но я отказался принять его шпагу, сказав, что он лично отдаст ее государю нашему, к которому его отведут, и спросив его фамилию, узнал, что это был сам главнокомандующий Вандамм. Он казался пьян, потому что насилу держался на ногах и просил несколько минут отдохновения, не будучи в состоянии продолжать путь. Несколько офицеров, взятых вместе с ним в плен, сошли с лошадей и окружили его. Он стал всем им пожимать руки, приговаривая: «Mes braves amis! on n’est pas toujours heureux», — и осведомился потом с участием о двух других, вероятно раненых и упавших на дороге. Я успокоил его, сказав, что они будут прибраны и отведены тотчас на перевязочный пункт. Завидев издали взвод конногвардейцев, скачущих по полю, я послал казака к ним навстречу, с приказанием им приблизиться и конвоировать пленных. Подскакали конногвардейцы под командою ротмистра Сталя.[2] Я передал ему Вандамма со свитою, велев вести его к государю, а сам, пересев на казацкую лошадь, помчался вперед, дабы известить его величество о взятии в плен французского главнокомандующего. Расстояние было довольно велико, и прошло некоторое время, пока мне наконец указали новое место нахождения императора Александра Павловича. Увидав его издали на вершине горы, стоявшего во главе своей свиты, я подскакал прямо к нему и громким голосом возвестил о взятии в плен главнокомандующего неприятельской армии Вандамма. Стоявший возле государя нашего император австрийский, сняв шляпу, закричал: «Vivat!» — и вслед затем подъехал ко мне великий князь Константин Павлович и, спросив: «Где Вандамм?» — приказал мне ехать с ним навстречу. «Шпоры‚ сударь, шпоры», — кричал мне великий князь, понуждая меня нетерпеливо к скорейшей езде. Более получаса времени скакали мы по долам и холмам, отыскивая дорогу, с которой второпях я совершенно сбился. Нетерпение великого князя доходило донельзя. «Колзаков, хочешь ли ты мне дать Вандамма?» — повторял он непрестанно с возраставшим гневом. — «Вы шутите что ли надо мною?» Но напрасно расспрашивал я у проходящих, не видали ли они пленного французского генерала, — никто не отвечал мне удовлетворительно; наконец, выехав на какое-то возвышение, заметили мы издали шагом едущий конвой и понеслись к нему навстречу. Вандамм, отдавая свою шпагу великому князю, принял его, вероятно, за государя, причем сказал ему «Sire» и повторил прежнюю фразу. Великий князь назвался ему и не принял шпаги, сказав, что он ее лично передаст императору Александру. Когда подъехали мы с пленными к царю, Вандамма стащили с лошади, с которой он с трудом слезал. Тяжело вздохнув, маршал бросился сначала к своему коню и, обняв его шею, стал целовать его; потом, медленно переступая, подошел к государю, стоявшему впереди всех, и с тем же театральным движением повторил в третий раз свою фразу. Государь ответил ему: «Général, j’en suis bien fâché, mais c’est le sort de la guerre!» Затем кликнул кн. Волконского и отдал ему шпагу Вандамма, а пленных приказал отвести. «Sire, un mot encore, — сказал Вандамм, — je prie votre majesté comme grâce de ne pas me rendre aux mains des Austrichiens». Государь с улыбкою переглянулся с императором австрийским и согласился на просьбу Вандамма, приказав князю Волконскому иметь о нем должное попечение.
Так кончилось достопамятное Кульмское сражение, трофеями которого было 12 000 пленных, множество пушек, знамен и вдобавок сам главнокомандующий. Дело прекратилось около часу пополудни.
Вандамма повезли к Теплицу, но повозка его въезжала в город в самое то время, когда проходили полки союзных армий и должна была у самой заставы остановиться. Бешенство Вандамма было ужасное; он думал, что его выставили напоказ, в особенности австрийских полков, которые, указывая на него пальцами, громко смеялись и подтрунивали над ним. В это время императору Францу случилось проезжать мимо со своим штабом. Высунувшись из кибитки, Вандамм обратился к нему почти с угрозою: «Sire, c'est ainsi que vous traitez un général au service de l'empereur Napoleon, votre proche parent? Je lui ferai connaitre vos procédés, prenez garde qu'il ne s'en venge». Император австрийский потер себе руки и проскакал мимо, приговаривая: «Ce n'est pas ma faute».
Портрет Жозеф-Доминика Вандама. Гравюра Л.-Ф. Шарон по оригиналу П. Мартине. Первая четверть XIX в.
Вандамма отвезли сначала в Прагу, где жители, ненавидевшие его за прежние жестокости и страшные контрибуции во время занятия французами немецких городов, приняли маршала весьма враждебно. Народ стал бросать в него камни, чернь кидалась на повозку, так что казацкий конвой насилу мог его защитить. При этом восемь казаков было ранено камнями. Впоследствии Вандамма отвезли в Россию, где он и пробыл в Вятке до самого окончания войны.
Сообщ. К. П. Колзаков.
1. 18-го числа начальствовал уже Барклай-де-Толли.
2. Впоследствии комендант в Москве.
